Тема: Умер Бахыт Кенжеев

БАХЫТ КЕНЖЕЕВ

* * *

Возвращаясь с поминок, верней, с похорон,

подбираешь к ним рифму (допустим, харон,

ахеронт, или крылья вороньи),

обернёшься и ахнешь: голы тополя.

Как кружится над ними сухая земля,

как сгущается потусторонний

холодок! Передёрнешь плечами. Вздохнёшь.

Ах, как режет капусту хозяйственный нож –

тонко-тонко. Притихла? Что, грустно?

Не беда, мы ещё поживём, не умрём,

не взойдём, уходя, на ахейский паром,

будем моцарта слушать, искусством

наслаждаться. Ау, тополя, для чего

превращали вы солнечный свет в вещество

деревянное? Ветр завывает,

и внезапно, что пушкинский поп от щелчка,

понимаешь, как здешняя жизнь – коротка,

а другой не бывает

* * *

То ли выдохся хмель, то ли скисло вино, 

то ли муха жужжит у виска. 

Есть у времени вредное свойство одно — 

на пространство глядеть свысока. 

В паутинных углах дорогого жилья 

знай талдычит, в глазах мельтеша: 

Хороша ль контрабандная участь твоя? 

Отвяжись, говорю, хороша. 

Отчего ж, донимает, в раскладе таком 

не особо вам сладко вдвоём? 

Оттого, что другая – с иглой, с гребешком 

в изголовье томится моём. 

И как всякая плоть, осуждённая ждать 

с мирозданием наедине, 

загляну ей в глаза, отвернусь и опять 

пустоту обнимаю во сне. 

И украдкой зима подступает, как встарь, 

воротник роковой серебря. 

Недурное наследство получит январь 

от стареющего декабря. 

И темнеющий запад, блистая тайком 

перед тем, как пойти с молотка, 

алым шёлком затянут, железным серпом 

ниже горла надрезан слегка. 

А дворами по-прежнему ветер и свист, 

пляшут крылья сырого белья. 

Ненаглядный дружок мой, осиновый лист, 

навострился в иные края. 

Собеседник, товарищ, евангельский тать, 

хоть из кожи наделай ремней — 

только ради Христа, не берись сочинять 

послесловия к жизни моей. 

9 ноября 1987

***

Перегори, покайся, помолчи, когда в двоякоядышащей ночи,

похожей на любовную записку, перебираешь чётки тех времён,

где тёмных граждан юный фараон учил молиться солнечному диску.

Ещё Эсхил Шекспиру не писал, и подымался к жарким небесам

от жертвенников запах керосина. Заветный луч в восторге обнимать.

Сгубить жену, но чтить царицу-мать и казнь принять от собственного сына.

Где дочери? Где внуки? Где отцы? Идут ко дну матёрые пловцы

во времени, музыка роговая - не роковая - щурится на блик

зари, и твой убыток невелик. Быть, изгибаться. Улочка кривая,

язык развалин, бедности, беды, двурогой жизни. Старые сады

спят молча, не испытывая страсти. И снова просишь, но уже на том

наречии, в котором Эхнатон не разбирался: погоди, не гасни.

***

Всадник въезжает в город после захода солнца.

Весело и тревожно лошадь его несётся.

Всадник звенит булатом, словно кого-то ищет.

Не надрывайся, милый, не обессудь, дружище.

Город лежит в руинах, выцветший звёздный полог

молча над ним сдвигает бережный археолог.

Стены его и рамы - только пустые тени,

дыры, провалы, ямы в пятнах сухих растений.

То, что дорогой длинной в сердце не отшумело,

стало могильной глиной, свалкою онемелой.

В городе визг шакала, свист неуёмной птицы.

Весть твоя опоздала. Некому ей дивиться.

Тень переходит в сумрак, перетекает в пламя.

Всадник, гонец бесшумный, тихо кружит над нами.

В пыльную даль летящий, сдавшийся, безъязыкий,

с серой улыбкой, спящей на просветлённом лике.