Памятные закладки. Часть шестая, последняя 0/10

Закон любви

Зачем слепцу глаза? Он в темноте

Прекрасно видит: образы живые

Яснее ясного – и свет, и день.

Всё движется, живёт, ликует.

Так цветоложе слепоты куриной

Впивает луч невидящим зрачком.

А там, на дне темнеющей пещеры –

Любовь и страсть, сомнения, вина;

И шерстяная пряжа скуки серой,

И мрак, и дней грядущих пелена. –

Всё есть – живёт, надеется и любит,

И так, как нас – незрячих души губит…

А Брейгель что? Его слепцы бредут

Цепочкою, сжимая общий жгут.

Они дойдут до пропасти, но это

Не только их беда – но и поэта.

Он всё твердит один любви закон:

Тот был незряч, кто не был ослеплён.

Косой капонир

Давным-давно, мальчишкой-рядовым

Лежал я как-то в госпитале в Киеве.

Там за стеною невысокой сада

Коснели – ров и древние руины

Старинной крепости; чернел кирпич

Стены разбитой. В Лысогорском тут

Форту повешен был Иуда, славный

Убийством (в театре) первого министра

Столыпина, чьё имя сохранит

Израненная смутами Россия.

Положены серебряники тут –

Под виселицей – кучкою, все тридцать.

И суховей качает по овалу

Отяжелевшее, в полоску, тело.

И взгляд пустой холодного убийцы

Во мраке ищет жертву, будто снова

Её предать тот хочет – и купить

За деньги всё: любовь, признанье, душу

И жизнь саму – и вечность, и бессмертье.

Но тело сняли, предали земле;

Надежды в лету канули бесславно.

И бродит, бродит скорбный дух во мгле,

И о бессмертье молит своенравно.

Твердит о том, что серебром богат,

Что был отец домовладелец крупный.

Что орденов двух удостоен брат

Святого Станислава, Анны – купно.

А дед – писатель, набожный еврей…

«Своих я предавал не для наживы!»

Бредёт среди развалин иудей;

Мигает Киев огоньками живо.

Моцарт. Requiem

Сначала света не было в фойе,

И долго ждали зрители, когда

Зажжётся свет – и в зал их впустят. Вот

Зажёгся свет – и зажелтела сцена.

На ней – рояль налево, как обычно

Раскрыт и пуст, направо, в середине,

Как некий ларь – органчик, как ручной.

Игрушка-лавочка купца, и дверцы

Её распахнуты  – а на витрину

Её хозяин выставил свирель.

Пред ним помост-квадрат для дирижёра.

И больше ничего – рояль, органчик…

Вот хор вошёл, рассыпался, как веер,

Шумя, стал обживать амфитеатр,

Сам чёрно-белый: в бабочках мужчины,

А женщины – кто в чём, но всё же строги

Их платья в чёрном золоте до пола.

А с хором вместе вышла пианистка,

Уселась, словно эльфы на цветок,

На стул, с плечами голыми, руками –

Худыми, пухловатыми, с руками,

Которых кисти молча поплывут

Над клавишами, словно над волнами

Пучины страшной и прекрасной равно.

А органистка – личико бледно,

Его и видно только над коробкой,

Вокруг него – соломенную стрижку.

Летя, выходит дирижёр в жилетке

Атласной, мишка плюшевый и только!

Коала-мишка; руки он поднял,

Раскланявшись нелепо-грациозно.

И вот, кистям волнящимся послушны,

Заволновались пальцы пианистки,

И в зал подул прохладный ветерок.

Вступает тихо хор, всего пугаясь,

Затем – погромче, мерно нарастая

До страшной ноты: океан ревёт,

Или гремит разверзнутое небо:

Последним днём? знаменьем грозным трубным?

И тишина. Певица вдруг встаёт,

От дрёмы пробудившись, словно ангел

С полотен Фра Анджелико, мала,

Узка, и в длинном платье в блёстках-иглах,

Которые дыханью в такт сверкают

На мерно их качающей груди.

Она встаёт – и голос тоньше нити

Серебряной – уносится куда-то,

Куда-то вверх, и будто бы «сопрано»

Обводит степь калмыцкими глазами.

"Ну вот, теперь и умереть". Нет-нет!

Ещё не прозвучала Lacrimosa.

День Страшного Суда не отзвучал,

И не ясны последние аккорды…

Но звук дрожит у Господа в устах.

А в облаках вставали изваянья

Из золота – всё греческие боги

Да нимфы, да античные герои.

Фонтаны брызги рассыпали; жемчуг

На землю лил дождём. Холодный пот

Геракл вытирал со лба десницей.

Златая Гера в золоте кудрей,

Обвитых лентой шёлковой, следила,

Жемчужну губку закусив, как овод

Язвил и гнал соперницу-корову.

А Ганимед, захваченный орлом,

Пугливо вниз глядел… Такие звуки!

Ещё я слышал в детстве… Детский Кун

Рассказывал мне мифы и легенды,

Как ветерок ночной дыша на ушко.

Всё небо было в греческих богах,

В царях, богинях, в птицах и животных.

И не Олимп тогда прельстил меня

Своими склоками и вечной скукой.

А небо. Небо, равное тебе,

Из Вены гений, лёгкий даже в скорби.

«Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?»

«Давно, недели три».

Меццо-сопрано, куколка с чертами

Полу-старушки, полу-грудничка.

Пошёл бы ей чепец благообразный,

Особенно к закатанным глазам,

К пропорциям, нарушенным чудесно –

В убыток телу, в пользу головы…

И тоже – ангел с голосом грудным,

Пониже чуть, чем у её соседки.

Прелестный край, заоблачная Вена!

Дома увязли прямо в облаках.

Как будто дым обвил их – из клубов

Они торчат, краснея черепицей.

И дерево над ними возросло,

Раскинув крону зыбкую. Под ним

Адам и Ева за вечерним чаем

С вареньем яблочным… Ах, дивные плоды,

Хрустящие под зубками красавиц!

От них немало натерпелся я –

Давно то было. Срок пришёл – и снова

По улицам заоблачным брожу.

Вот ангел реет вровень с париком

Констанцы скорбной – он с кабацкой скрипкой

Какого-то еврея-музыканта,

Ушедшего недавно в мир иной.

Он был слепец. Его маэстро встретив

У кабака, сказал, не удержавшись:

«Из Моцарта нам что-нибудь!» И тот

Играл, играл, скрыпел, пока не умер.

И грянул хор. И в бабочках мужчины,

И женщины-поющие головки,

И ящичек органа, пианистка

И дирижёр, в лоснящейся жилетке –

Всё как-то вдруг приподнялось, поплыло,

Огромным бледным облаком сокрыто.

И уплыло… И только пелены

Е г о  белели на могильном камне.