Дом 10/10

А. Битову

Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород

как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера:

колыбель и очаг, и судьба, и последний оплот,

переплывшая в шторм на обглоданных вёслах триера.

Я не сразу заметил, что дом этот схож с кораблём,

а по мере того, как оснастка ветшала с годами,

отлетел деревянный конек и в окне слуховом

пустота засвистала, темнея в решётчатой раме.

Дымник ржавый упал, и кирпич прогорел изнутри,

и над крышей железной унылая выросла дуля.

И уже не садились погреться на край сизари,

не стучали крылом и не пели свое гуля-гуля.

А потом и крылечек не стало, и крытых ворот,

на которых, когда выезжала гнедая кобыла,

запряжённая в розвальни, фыркал и дыбился кот,

и по первому свисту как ветром его уносило.

А потом и фундамент осел, и подался каркас,

обозначив эпоху упадка, в которую криво

он и вплыл, кособокий дредноут, пока не увяз

в переходном ландшафте, где кадки, сирень и крапива.

И весной, когда талой водою наполнился трюм,

то есть подпол, хотел я сказать, и картошка подмокла,

слух пронесся: на слом – я услышал за окнами шум

и не понял сперва, и протер запотевшие стёкла.

Было утро апреля. Кричали на дубе скворцы,

так что падали сучья стуча – и застыл холодея:

если это не ветви трещат, а скрежещут венцы?

Неужели – в труху голубая твоя одиссея?

Время – странная вещь. Сам себе я кажусь стариком.

Был ребёнком и мужем, любил, и чем старше,

тем ярче вижу все свои дни как один и по-детски, тайком,

как в замочную скважину пялюсь. Вольно ж тебе, старче!

Это как бы помимо меня своей жизнью живет.

Это в небо слепое летит обезглавленный петел,

с черной плахи сорвавшись, и бешено крыльями бьет,

и дощатые крылья сортиров срываются с петель.

Это в сумерках слышно жужжание майских жуков,

засыпающих в липах, и стрекот болотного сена,

просыхающего во дворе, и не счесть синяков

от ликующего кувырканья, и саднит колено.

Или гром прогремит, черви вылезут после грозы,

тучи птиц налетят, и замашут на них рукавами

огородные пугала, грозно тряся картузы.

Разве это расскажешь? кому? и какими словами?

Или всё это сон?.. Ну так вот, порешили – на слом,

а потом рассудили: кому он мешает? И к лету,

почесав в коллективном затылке, решил исполком:

а не проще ли сделать ремонт? и прикинули смету.

Да, забыл: этот дом был из бывших, за что, говорят,

был милицией взят, перестроен на скорую руку,

три угла под жильё, а в мясницкой устроили склад,

а сначала холодную, а про хозяев ни звуку.

Это все предыстория, впрочем. Начни вспоминать –

и не будет конца, а куда заведёт, неизвестно.

Дом как дом, три семьи. На широкую ляжешь кровать

и не знаешь, куда повернуться: и колко, и тесно.

И ещё не такое увидишь... У нас в городке

поднимался над Вохной собор, возведённый на месте

древней княжеской церкви, и звон проплывал по реке,

где бельё колотили и вслух обсуждали известья.

А ещё я застал трубочистов, застал печников,

за которыми, как за святыми, ходили легенды,

городских пастухов я застал и последних коров,

брадобреев надомных, в окне выставлявших патенты.

Если вспомнили о печниках, воздадим и печи,

как стреляла она берестою, как в день непогодный

завывала, как выла ночами. Ау, рифмачи,

не сыграть ли отходную нам и трубе дымоходной?

Я об этом подробно пишу, потому что пример

ни на что не подвигнет, как только внести в мартиролог

этот старопосадский уклад, да и самый размер,

пятистопный анапест, как сани скрипуч и неловок.

А ещё домовой. Как он в щёлку за нами смотрел...

Не люблю я прошедшее время в стихах, но тетрадку

я мараю сейчас и, быть может, какой-то пострел

проучить уже случая ждёт, доставая рогатку.

Ан и вправду сказать, как собака верчусь за хвостом,

а о главном боюсь... Я представил ещё на вокзале,

а приехал к сестре и гляжу: да, узнаешь с трудом –

рубероидом крыт, два котла. А в воде отказали,

да и угол снесли. Двухквартирный, две мачты антенн

поднял к небу и дальше плывёт, в облаках ли, в листве ли.

Если в бочке сидеть, я хотел бы не как Диоген,

а как юнга на мачте – и чтобы сирены мне пели.

Я люблю молодую удачу, хоть я у неё

не любимцем, а пасынком был, да и буду, пожалуй.

Ну а ты-то всё шуточки шутишь? всё ткёшь суровьё?

Ты одряхла, Итака моя, а глядишь моложаво.

Я люблю эти старые стены, и даже не их,

а суровую участь, которая связана с ними,

этот синий пронзительный воздух, толкающий стих,

зоркий промысел тех, кто блуждает путями земными.

Хорошо вечерами у нас. Выйдешь в тёмный простор

перед сном подышать и стоишь где-нибудь у сарая.

Вон упала звезда, а другая летит через двор:

не земляк ли, гадаешь, глазами её провожая.

Надо завтра нарезать цветов и проведать своих.

А прохладно, однако... И всё-таки невероятна

эта жизнь, если в корень глядеть. Каждый шорох и штрих.

Вот и дети уже подросли. Не твои. Ну да ладно.

Вот и дом наконец. Шелести же листвой парусин,

прозябающий прах, недалекая наша Эллада!

Ибо живо лишь то, что умрёт, как сказал бы Плотин.

А другого, увы, не дано, да уже и не надо.

1985