По следам угасающих снов 0/10

Последний над землёй свершив полёт,
душа усталой чайкой приземлилась
на чёрные пески пустынной гавани.
Над нею взвилось племя пауков,
и, точно в саване, белели паутиной
обтянутые крылья.
Языческой громадою светило
в воде по пояс согревало птицы
бескровный остов, смерти монумент,
во мглу грядущей ночи уплывая,
кровавыми тонами морося…


Закат сменила вечная зима
по логике безвременья и боли,
по ветхому канону запустенья,
оторванных листов календаря.
И заржавели птиц железных стаи,
увязшие в коричневом снегу,
и в сад покинутый никто детей не водит,
ведь дети все состарились давно.
Остались лица их в коре древесной –
пройдись по роще, отряхни от снега
замшелые стволы, и ты увидишь,
как много лиц запомнили они.


Что помню я?
Мой шаткий мир однажды,
лишённый цели, сути, сердцевины,
расколот был на тысячу частей.
И ни в одной из них меня не стало.
Ни памяти, ни слЕда не найти…
Один «никто» – на тысячу «ничей».
Что лучше?
Лучше вовремя узнать,
что не было тебя на самом деле
ни для кого в тех неродных мирах,
похожих на кусочки льда в бокале
и на осколки хладного бокала,
что я невольно выпустил из рук.


Вчерашний день…
Он навсегда вчерашний.
Неважно, сколько далей, городов,
разлук и горестей тому назад –
«сегодня» длится много-много лет,
с утра, когда остановилось время.
И вижу я забытый хутор детства.
Мой друг-сноходец медленно плывёт
фигуркой восковой по рекам трав,
к душистым, колким стеблям протянув
худые детские ручонки.
И кажется ему, что звёзды близко,
что сон, который видели вдвоём,
способен времени остановить стрелу
своими первыми, безумными стихами.
Я был бы рад вернуться в этот край,
но на беду уже успел проснуться.


Сны кажутся нам странными с утра,
но почему любое пробужденье,
как должное, мы молча принимаем?


Проснулся – и увидел неба твердь.
В неё вросли ладьи, ферзи и пешки –
законченная партия богов,
и пожелтели мёртвые вьюны,
обнявшие небесной тверди пустошь.
В дали туманной высилась гора,
а на вершине той горы престол,
и никого на нём – лишь пустота
вратами к небу новому. Седьмому?
Но трубы из обглоданных костей
к нему воздел оргАн землетрясений,
призывный ганлин – каждый вздох его
земные толщи приводил в движенье.
Когда-то прежде,
может быть, вчера
касался я сухих его фаланг,
несчётных мёртвых клавиш – но ни звука
извлечь не мог, лишь дикий виноград
в лицо мне брызгал тёмно-синей кровью.


Молчи, как должное всё принимай,
давясь слезами,
как однажды в детстве,
когда на шумной ярмарке тебя
прилюдно поругала мать, –
неважно где, в пристанище каком,
овеянном тоской и страшной тайной,
окажешься:
в тюрьме ли, пряча хлеб
от глаз голодных,
или в мёрзлом ските,
запретными стихами испещрив
свой требник и закладки из берёсты.
Всё это сны – хранители забвенья,
апостолы ночных сердцебиений,
из детства родом
памяти твоей
святые палачи.


Как я хотел бы
эту пустотечность,
пустоконечность
вывести на свет,
к седьмому небу,
к новому престолу,
к той вечной жизни,
о которой грезят
волхвы и духом нищие певцы.
Или навек в волшебную шкатулку,
их запереть,
ключ бросить в полынью –
пусть продают на ярмарке факиры
игралище, обласканное коброй.


Лекарства нет от зим и от закатов.
Последний дождь, переходящий в снег,
меня разбудит –
долго будет мниться,
что в паутине утонувший остов
погибшей чайки всё ещё зовёт,
и птиц железных оседлали дети.
Но вот, они так быстро угасают…
Из зеркала глядит седая старость,
а за окном – цветные тени ночи,
калейдоскоп из тысячи осколков
того, что миром звал когда-то я.
И под дождём никто меня не ищет,
и никого не жду я из дождя…


Отец и мать, не покидайте кров!
Забудьте перед сном свои обиды.
Пусть до утра в камине тлеют угли –
тогда мы завтра встретимся опять.
Нам эта ночь подарит тихий сон,
целебный, тёплый и неторопливый,
последний сон –

ах только б он продлился…