Философские вопросы 10/10

Я сижу на ступеньках

Деревянного дома,

Между мною и смертью

Пустячок, идиома.

Пустячок, идиома -

То ли тень водоема,

То ли давняя дрема,

То ли память погрома…

1977,  Семен Липкин

Вас проверяли на детекторе лжи? Если нет, не страшно, сценарий обычный: рассматривай стену напротив, обвешанный проводами, и не рассуждай  отвечай на поставленные вопросы. А вопросы могут быть  какие угодно, самые разные, в зависимости от характера подозрений, проблема, что ответы на них нужно давать философские: да/нет. Я предпочитаю нечто более развернутое и менее противоречивое, типа: не виновен, не привлекался. 

Между прочим, в репертуаре машины имеются и философские вопросы, например: а ты кто такой? На подобное я отвечаю уклончиво, но в том же духе, грамматической конструкцией с частицей не: не обрезан. 

Откуда это пришло? Я имею в виду образ детектора лжи и интимных подробностей? И почему отродясь у меня было такое чувство, что на мне шапка горит, словно я какой-нибудь вор. Слава богу, с каждым годом это ощущение, как и многие другие рефлексы, постепенно сходит на нет, но окончательно не исчезает. От такого просто так не избавишься, такое всасывается  с молоком матери и отлетает заодно с душой, когда человек умирает. Любопытно вот что, первые ростки совести появляются в раннем детстве, когда окружающий мир воспринимается в слегка искаженном виде, и это странное сочетание нравственного императива и детской считалки. И правда, кому из взрослых людей придет в голову мысль, угрызаться по поводу всего на свете, в том числе того, чего не изменить? Но ребенок чувствует, что он - центр мира, поэтому во всем винит себя, в том, что родители не ладят друг с другом, в том, что погода не задалась, что власть имущие, по определению - сукины дети, начиная с воспитателей в детском саду, кончая дикторами на голубых экранах. Дитя еще не принадлежит ни к одной религиозной конфессии, а уже примеряет на себя терновый венец. 

Что касается евреев, то тут обратная картина, что бы они ни думали о себе, они - вечные козлы отпущения.

Если хотите, проведём маленький эксперимент. Возьмите любого из моих прежних сограждан, даже самого, что ни на есть, либерала, и разбудите среди ночи, и спросите напрямик: в чем виноваты евреи? Думаю, никто, включая либерала, не станет лезть за словом в карман. 

- Они Христа распяли! - Ответят многие, насилу продрав глаза. Ладно, про Христа вспомнит православный. А человек из глубинки, уверенный, что за ним – весь русский народ и сама Богородица, ввернет безотчетно что-нибудь насчет Октябрьского переворота. - Они Россию угробили, - объяснит он, с трудом ворочая языком после вчерашнего, а его собутыльник покажет пальцами V и, превозмогая икоту, добавит: минимум два раза! И уже совсем далекий от исторических параллелей, господин обобщит и подытожит тему данной побудки. 

- Они хитрые, и себе на уме, ушлый народ! – Прогудит он, недовольный, что его разбудили раньше срока.

Потом, среди бела дня, окончательно придя в сознание, может статься, все вместе, или каждый в отдельности, они, эти прекрасные люди, представители коренных этносов России, возьмут назад свои слова или скажут, что пошутили, но в воздухе останется что-то невыразимое, что-то типа едва заметного запаха. И это не будет, вошедшим в легенду, запахом чеснока. По большому счету, это, вообще, не будет запахом. Это будет чем-то неуловимым, похожим на полузабытую мелодию, мелодию еврейского погрома.

По большому счету, ситуация напоминает, нашествие, может быть, отчасти приглашенных, но малоизученных гостей, когда у хлебосольных хозяев в душе шевелится слабое,  но неустранимое желание, спрятать от греха столовое серебро. Скажу прямо, это преувеличение, но отношение складывается похожее, и гости, много-много лет подряд, ощущая себя объектом воспаленного внимания приютивших их народов, мои соплеменники сами заражаются этой инфекцией, и до полного выздоровления еще далеко.

Сколько себя помню, я знал, что мы – не они, другие, и это – секрет. Разумеется, я довольно рано понял, что если наше еврейство – секрет, то это – секрет полишинеля. Я рос, оперялся, голова наполнялась все новыми и новыми сведениями о мире и о человеке, сведения становились убеждениями и даже принципами, в руках и ногах появилась ловкость и сила, черты лица, как и все тело, затвердевали, я становился взрослым, становился мужчиной, но секрет полишинеля пребывал со мной. 

Нет, никто не указывал на меня пальцем, как на какого-нибудь урода. Это было бы странно, поскольку внешне и внутренне я мало отличался от них. Они голубоглазы, и я  - голубоглаз, они - шатены, и я – шатен, мы ели одну пищу, читали одни и те же книги, праздновали одни и те же праздники. Они, возможно, время от времени, забывали о том, кто я, но я об этом не забывал, и это незабывание изматывало.

Потом мы уехали, и теперь если среди ночи разбудить кое-кого из моих новых сограждан, и задать им тот самый вопрос, чтобы они, не раздумывая ответили спросонья, в чем вина евреев, то многие, отнюдь не самые глупые, люди вообще не поймут вопроса, встанут в тупик. Другие сообщат, грозно сотрясая щегольскими пейсами: вина евреев в том, что они вероотступники, а Израиль – злонамеренная ошибка. Третьи в основном согласятся со вторыми, что государство Израиль, это – сплошная, и трудно искоренимая, злонамеренность, но пойдут немного дальше.

''Пока здесь останется хоть один еврей, - заявят они на чистом арабском, - мира в нашей стране не будет".

Короче, здесь и сейчас вопрос насчет национальности из слегка бестактного, типа вопросов о возрасте или зарплате, стал философским, типа быть или не быть. 

Другое дело, каково в наши дни сознавать себя евреем? Этот вопрос потруднее бинома Ньютона будет.

В совсем старые времена, как говаривали раньше ''при царе'', быть евреем было хлопотно, жить в черте оседлости, питаться подножным кормом, не иметь возможности получить высшее светское образование, найти работу и круг общения по душе, но сознавать себя евреем было проще-простого. Все жили бок о бок со своими соплеменниками, соблюдали кошрут, были обрезаны, женились на своих, читали еврейские книги, Библию на иврите, и веселились на еврейских праздниках. По большому счету, даже после Красного октября знать, что ты еврей было несложно. Черту оседлости отменили, но власть, борясь с ''реакционным духовенством'', не притесняла простых людей за этническое своеобразие, по мере сил допускала кошрут, обрезание, организовывала еврейские театры и школы, где все предметы давались на идише. Карали иврит, как реакционный язык, но ''маме лошн'' не трогали. Помню, мама рассказывала, что бабушка обила множество порогов, чтобы определить моего дядю, земля ему пухом, в русскую школу. А папа мой, светлая ему память, у которого не было такой жестоковыйной мамы, а лишь мачеха, закончил школу еврейскую, семь классов, опять же по причине сиротства. Ладно, неважно, все равно, потом идилия кончилась, и начался Холокост, когда осознание себя евреем преследовалось по закону и каралось смертью в газовой камере. 

А после этого, слава богу, что было это 'после', от черты оседлости не осталось и следа. В среде русских евреев победил русский язык, брит милу (союз с Богом) пересилил Советский союз, местечки были побеждены большими городами и Пейсах победило Первое мая. Думаю, к шестидесятым от черты оседлости осталась только отметка в паспорте, пятая по счету графа, говорившая, человек - еврей или нет. 

Если хотели сказать, что кому-то не особенно везет в жизни, говорили, что у него – проблема с пятой графой, и добавляли: еврейское счастье. Кроме всего прочего, это означало, что перед нами – лицо еврейской национальности, то есть лицо, которому труднее других получить высшее образование и сделать государственную карьеру. Еще это означало, что тело могло быть каким угодно, даже не обрезанным, главное, чтоб лицо не подкачало. Что касается простых людей, то они в подобные тонкости вообще не вникали, и любое лицо, что было им не по нутру, величали по-свойски, мордой жидовской. 

“Бьют не по паспорту, - как бы соглашались с этим евреи: бьют по лицу". 

Вообще же эта история не вполне обычная, ведь в ней ягодки идут впереди цветочков, в том смысле, что сначала шли желтые звезды Давида, намертво пришитые к еврейской одежде, а уже потом – пятая графа. 

А потом, как я уже говорил, мы уехали, в Израиль, и если кому-то интересно, скажу: это – далеко не черта оседлости в том смысле, что тут быть евреем легче легкого: в магазинах продают сплошь кошерную пищу, на каждом углу – синагога, большинство мужчин обрезано, а в Судный день автомобильное движение замирает, и улицы захватывают велосипедисты и детвора. Здесь легко быть евреем, а вот осознавать себя евреем трудновато. Начну с того, что теперь нет никакого ''мы и они'', как это было в прошлой жизни. И хотя выходцы из разных стран, все эти 'марокканцы', 'грузины', 'французы', 'русские', 'эфиопы' составили тут новые этносы, представители которых рассказывают друг про друга нелицеприятные анекдоты и не особенно резво смешиваются, назвать кого-то из них 'мы' а всех остальных 'они', у меня не поворачивается язык. Это последняя особенность, утраченная мной при переезде. 

Не знаю сон ли это во сне или сон наяву, но иногда я вижу себя блуждающим по лабиринту, и я знаю, что пока не отыщу золотое руно, выхода из лабиринта мне не найти. Золотое руно, это – мое, утраченное в горниле истории, еврейство. Что-то подсказывает мне, что я - еврей, но ни осознать это, ни как-то почувствовать у меня не получается.

Ко всему сказанному, хочу добавить, что где-то в Иерусалиме сидит, убелённый сединами, старец, который с одного взгляда может сказать, еврей перед ним или нет, и ошибки не будет.

Отсюда, думаю, и мысль о полиграфе возникла, в отсутствии старца, нацистов с линейками и их проектом решения отнюдь не философского вопроса, в засилии простых смертных, по странной привычке, смешивающих божий дар с тем, что не дороже денег, только полиграф может внести хоть какую-то ясность. 

Садитесь поудобнее. Вам провода не мешают? Смотрите прямо перед собой. Когда будете отвечать на мои вопросы, используйте только да и нет. Теперь так, чтобы задать нужные параметры машине, начнем с самого простого.

- Скажите, вы - еврей?