Прогулки в Никудыкино 10/10

                                                                      Людмиле Вязмитиновой и Андрею Цуканову -- 

                                                                      с надеждой на их выздоровление.

Странно видеть со стороны,

как тщетно пытается выжить

моё большое измученное тело,

неподвижно лежащее

на больничной кровати.

Какие-то трубки торчат из меня,

хрипло вздыхает аппарат,

вентилируя мои лёгкие,

отравленные коронавирусом.

-- Отрицательная динамика! --

говорит кому-то в трубке медсестра. --

Состояние тяжёлое...

Да, в любой момент...

Сами прекрасно понимаете,

надо готовиться к худшему.

Ну вот! Никак не помогли мне

ни двойная вакцинация,

ни молитвы за здравие --

пора готовиться предстать

перед Господом нашим,

его наличие доказывают

происходящие со мной чудеса --

хотя живу я с недавних пор

отдельно от своего тела,

но ведь "cogito ergo sum",

разве не так?

-- Так-то оно так, да не совсем, --

слышу я чей-то усталый глас. --

Да, тут тяжёлый случай,

живучий пациент попался,

намучается напоследок.

А этому нечего тут делать,

отправьте-ка его пока...

В Никудыкино!

"В Никудыкино?! Это что ещё за..."

Не успев додумать вопрос,

я оказываюсь в сенях избы,

до боли мне знакомых,

оглядываюсь по сторонам,

распахиваю дверь на улицу

и останавливаюсь на пороге,

ослеплённый мириадами солнц,

отражённых в капельках росы.

Я -- в деревенском детстве,

я снова босоногий мальчуган,

та же яркая зелень сочной травы,

такое же ослепляющее солнце,

так же капли росы горят в его лучах...

Только одно со мною не так --

я вернулся сюда взрослым.

-- Миша? Ай Славик? Не вижу... --

говорит мне согбенная старушка

в застиранной кацавейке с клюкой,

щуря свои подслеповатые глаза.

Так ведь это же моя прабабка,

точно, она -- Аксинья Дмитриевна,

собственной персоной,

она путает меня, как обычно,

с сыновьями, погибшими в войну –

кинул в сорок первом шальной немец

на деревню всего одну бомбу,

по случаю убившую Фёклу-дурочку

да двух моих маленьких дедов.

-- Добрался, стало быть? --

вдруг спрашивает меня прабабка

знакомым мужским голосом,

с лёгким ужасом я понимаю,

что это голос моего деда, её зятя,

которого она на дух не переносила.

-- Ты, сынок, не спеши, успеем

мы с тобою ещё наговориться,

много чего я расскажу тебе...

Странное тут место, да... Но полезное!

Я слышу знакомый глухой стук

стоптанных дедовых сапог,

поворачиваю голову и вижу,

как он подходит к дому,

высокий, чуть сутулый,

улыбаясь, машет мне рукой,

держа второй косу-литовку,

которая так и играет

стальным лезвием на солнце…

Только теперь я наконец-то замечаю,

что деревня полным-полна народу,

людей столько, что рябит в глазах,

гуляющие перемещаются в толпе,

обнимаются, встречая знакомых,

радостно разговаривают о чём-то...

Какой-то всеобщий праздник!

Вот мой одноклассник Димка,

с которым мы читали книжки

про Спартака, капитана Немо и Чингачгука,

собирались стать следопытами,

но умер Димка от белокровия

давным-давно, ещё школьником,

но вот он, смеётся, улыбается,

тянет мне руку -- а я теперь

тоже ученик седьмого класса,

так же, как мой друг детства.

-- Это я твой ножик спёр тогда,

тот, что отец тебе в подарок привёз.

А потом пропал ножик, помнишь?

Не помню я ни черта, конечно,

но радостно киваю в ответ.

Странное место-то какое!

Но тут хлопает меня по плечу

мой друг и сокурсник Игорь,

утонувший уж лет двадцать как

на рыбалке, где-то на горной речке,

тела его так и не нашли,

история вышла мутная --

Игорь был крупным акционером

одного большого предприятия,

попавшего в конце девяностых

под рейдерский захват,

смерть его была очень кстати

тем, кто хотел отжать завод.

-- Ты прости, что так вышло тогда,

накрыли в общаге преподаватели

пьянку нашу на последнем курсе,

а ты как раз дома тогда был,

вот и назвался Лёха твоим именем --

вы же похожи были, как братья --

а тебя за месяц до диплома

ректор отчислить решил...

Как не помнить? Долго я бегал,

разыскивая тех преподавателей,

доказывал им, что я -- это не я,

тыкал всем в нос билеты,

шёл восемьдесят шестой год,

свирепствовала антиалкогольная кампания,

еле-еле смог я оправдаться.

Однокурсники знали, но молчали,

я тоже не сдержался, психанул,

на банкет после диплома не пошёл,

пропал из видимости навсегда --

не умел прощать предательство.

-- Да мы сами не ожидали,

что всё так всерьёз закрутится!

Я виноват -- надо было сказать,

предупредить тебя хотя бы...

Много в жизни накосячил --

свои же в тайге и убили,

сапоги да плащ в реку скинули,

вроде как утонул я, рыбача --

а тело моё по дороге выбросили,

досталось оно диким зверушкам...

Я хочу ответить ему, объяснить,

что зла давно не держу,

но только рот открываю,

да губами своими шлёпаю --

нет у меня голоса, пропал.

Ещё и ещё подходят люди ко мне,

знакомые и незнакомые,

иные машут издалека, что-то кричат,

надо бы разобрать, о чём,

хочется всех услышать,

разгадать все земные тайны, но...

-- Где он там у нас? Сюда его...

Нет больше никакого праздника,

тянут меня из моего Никудыкина

снова на больничную кровать,

что-то проделывают со мной,

странное и непонятное --

вся жизнь летит перед глазами,

всё увиденное и услышанное --

это записывает меня куда-то

некое воздушное создание ,

как киносериал на жёсткий диск,

оцифровывает всю мою жизнь,

освобождает от мыслей земных,

и когда в конце мероприятия

вспыхивает режущий глаза свет,

то тянет меня вверх неведомая сила --

чист я отныне, будто лист бумаги,

отформатирован, словно флешка,

лёгок, как белое пёрышко...

-- Стоп! Ты посмотри на него!

Ему помереть давно пора,

а он всё дышит и дышит...

Вот экземпляр! Верно, нехристь?

И точно, нет его в записях нигде.

О, некрещённые, они все такие...

Язычник нам попался, братцы,

нераскаявшийся безбожник,

вот грехи его и не отпускают.

А между тем он у нас уже того...

подготовлен, посвящён,

так сказать, апробирован.

Что делать-то с ним теперь?

-- Отправьте... в Никудыкино... --

еле слышно шепчу я голосу в ответ.

-- А что? Тоже вариант! --

весело отвечает темнота.

... Я снова в детстве.

Жмурясь от солнечных искр,

сбегаю босым с крыльца,

с истошным криком мчусь

к рясной зелёной траве –

успеть бы только добежать,

я знаю, я вспомнил

прабабкины рассказы про то,

что утренняя роса исцеляет...

-- Он пришёл в сознание! --

кричит кто-то надо мной.

И знакомый мне голос

усмешливо шелестит, отдаляясь:

-- Ну-ну... Пока, язычник!