Зазеркалье-1. Мастер эпистолярного жанра 10/10

Фамилия у этого степановского знакомца,

человека, обаятельного с виду,

но изрядно страшноватого внутри,

была красивая — Герцман,

погоняло жутковатое — Герыч,

а вот как там звали его по имени,

Степанов за давностью прошедших лет

уже никак не припоминал.

Они познакомились в Энском СИЗО

душным летом две тысячи пятого.

Герцман был мелким мошенником,

проходившим по уникальному делу

эпизодов этак на сто или даже больше.

Родители его, известные в городе

и реально весьма уважаемые люди,

нашли беспутному сыну невесту из приличной семьи,

закатили шикарную свадьбу в пафосном ресторане,

с раввином, танцами под «семь сорок»

и многочисленными гостями издалека,

подарили молодым квартиру-трёшку,

а сами быстро разъехались кто куда —

мама в Израиль, папа в Германию.

Когда надаренные деньги закончились,

молодожён Герыч придумал гениальную схему.

Он приходил к папино-маминым знакомым,

предлагая купить мешок сахара —

как своим, с хорошей скидкой,

стеснительно брал предоплату и исчезал.

Знакомые вскоре понимали, что их облапошили,

но заявлений в милицию не писали —

кому нужен этот шум, свои же и засмеют,

да и что такое для состоятельного человека

какой-то там несчастный мешок сахара?

Но «список Герцмана» вскоре закончился,

семейная жизнь совсем расклеилась,

юная жена требовала денег и нежности,

а нервная система — наркоты нон-стоп,

и тогда неутомимый Герыч затеял новый «бизнес» —

он искал наивных автомобилистов,

предлагая заправиться за его счёт,

дескать, хозяин заправки гражданин Икс

должен ему больше, чем земля колхозу,

а отдаёт, гад, только натурой — бензином.

Лох, почуяв собрата, отдавал Герычу денежку,

вставлял в горловину бака заправочный «пистолет»

и примерно через десять минут понимал,

что его банально «кинули».

Но провинциальные автомобилисты-любители

народец небогатый и злопамятный,

и вот тут-то заявления на Герыча

потекли в райотдел уже полноводной рекой.

Отыскать в небольшом городке

«торчащего» человека достаточно легко,

и вскоре незадачливый Герцман был пойман,

как бы даже не за руку с поличным,

торжественно препровождён в местное СИЗО,

но там, как человек наркозависимый

и ранее уже немного судимый,

стремительно спелся с «кумом»,

обосновавшись в «красной пресс-хате».

Герцман вынуждал арестантов

дать «правильные» показания,

попутно их «заряжая на бабки».

Методика была довольно проста —

на жертву нагоняли ужасы нон-стоп,

день и ночь накидывая «колпаки»,

жарко шептали в ухо плохие новости

на тюремном языке-«метласяне»,

и вскоре неустойчивая психика

любого нормального человека,

впервые попавшего за решётку,

давала серьёзно ощутимый крен,

«подопечному» так хотелось вырваться,

что он был готов покаяться в чём угодно

и отдать всё, что от него потребуют.

Никогда не забыть Степанову одного

несчастного алкаша-кочегара,

подозревавшегося в жестоком убийстве

какой-то мирной деревенской старушки.

Того привезли в СИЗО ночью

откуда-то из сельского района

в состоянии жуткого похмелья,

дали парню немного оклематься

и с помощью местных «специалистов»

тут же начали обрабатывать по полной программе.

Через трое суток одуревший парень

был от страха готов признать всё,

даже убийство Джона Эф Кеннеди,

со слезами поклялся самолично показать,

где зарыл несчастную старушку,

и однажды утром отбыл на родину

в сопровождении большого эскорта

из экспертов, следаков, оперов и даже прессы.

Опергруппа в азарте перекопала полдеревни,

но труп старушенции так и не нашли.

Кочегара вскоре вернули обратно,

он снова приехал пьянющим в драбадан —

в деревне всё куда проще и страшнее.

Снова за мужика принялся Герцман,

тот опять признался: «Убил! Убил и съел!» —

клянусь, прямо как в анекдоте —

опять его торжественно повезли в район

откапывать убиенную бабульку,

но та вдруг нежданно объявилась сама,

вернувшись из дальних гостей.

Герыч подходил к делу творчески, с увлечением,

день и ночь он шептал клиенту о том,

что дело того — полный швах,

его, клиента, всё равно посадят,

а поэтому надо срочно подружиться с ментами.

Он перемежал угрозы сочувствием,

попутно вызнавая всякие детальки

прошлой вольной жизни клиента,

прощупывал так и сяк материально,

выискивал общих знакомых —

словом, шил на несчастного досье

не хуже любого профессионального следователя,

иногда кое-что для памяти

записывая в потёртый блокнотик.

Со Степановым у них сложились особые отношения,

Герыч восхищался новым сокамерником,

одновременно сгорая самой чёрной завистью

от масштабов предъявленного тому обвинения,

куда входило, на минуточку, статей пять,

даже пособничество в терроризме.

Сам он считал себя великим психологом,

непревзойдённым специалистом,

знатоком жульнического промысла,

жадно изучал статьи и сериалы,

выискивая факты мошенничества,

словом, повышал квалификацию,

но при этом сыпался на мелочах,

самомнение часто подводило его.

Герцман неплохо решал сканворды,

наивно считая это занятие полезным,

хорошо развивающим интеллект,

выписывал в тетрадку афоризмы

и всякие звучные умные слова —

он готовился через пару лет вернуться

в мир непуганых лохов вооружённым до зубов —

но Степанов решал кроссворды куда быстрее.

Время в СИЗО тянулось медленно,

заняться ему было особенно нечем,

следователи утонули в непривычном объёме показаний,

и в один прекрасный день Герцман,

долго перед тем ходивший, как кот, всё вокруг да около,

обратился к Степанову, смущаясь,

с крайне деликатной просьбой.

Дело в том, что он рассорился с родителями,

но без их помощи ему становилось всё трудней,

проблемы нарастали снежным комом,

он обещал следакам кое-что «занести»,

но сам этого сделать не мог,

поскольку и денег для этого не имел,

и знакомым на воле не доверял,

прекрасно зная, что те точно такие же

беспринципные наркоманы, как и сам Герыч.

Словом, от Степанова требовалось написать родителям

письма такого гиперэмоциального содержания,

чтобы душа у них, как говорил Пётр Алейников,

«свернулась, а потом развернулась».

Степанов поупирался было, набивая цену,

но потом понемногу загорелся идеей,

потребовал обеспечить бумагу, тишину и питание,

и — понеслась его рука!

Человек очень слезливый и сентиментальный,

как, впрочем, многие уголовники,

Герыч переписывал его тексты, горько рыдая

и восхищённо матерясь одновременно.

Размазывая по щекам слёзы,

он с чувством декламировал,

помешивая в кастрюле кашу:

«Мамочка, милая моя, хорошая!

Прости меня за то,

что я предал твою любовь!

Я недостоин называться сыном твоим,

моя родная…»

Герцман писал родителям не абы как,

а на листах самой «красивой» бумаги —

придирчиво относясь к оформлению,

он отправлял в разные инстанции

письма на бумаге разного качества,

куда надо — похуже, кому надо — получше.

Как ни странно, но получив весточку,

папа из Германии, мама из Израиля

прилетели спасать сына оба сразу,

Герцману дали свидание с родителями,

он вернулся с него сам не свой —

родители включили все свои связи,

чтобы вытащить блудное чадо,

или хотя бы сделать срок минимальным,

поехали по «терпилам» возмещать ущерб,

просить прощения у чужих людей

за своего непутёвого сына…

Но не за то отец сына порол,

что малой в карты играл,

а за то, что тот отыгрывался.

Герыч всегда страдал отсутствием чувства меры.

Поэтому как ни пытался «гений преступного мира»

обуздать свои низменные страсти,

но однажды всё-таки упросил Степанова

написать письмо ещё и его жене,

дамочке мажорных кровей,

угрожавшей Герцману разводом.

Степанов, конечно, стал отказываться,

но Герыч так умолял, что пришлось согласиться —

да и что скрывать, затянуло Степанова

неожиданное творчество,

плотно подсел он на эпистолярный жанр.

Вещь вышла очень интимная,

добротного эротического содержания,

Герцман читал письмо на «параше»,

и занавески сортира подозрительно долго тряслись

под весёлое ржание всей камеры —

очень уж сладострастник был любвеобилен…

На свидание с супругой Герыча собирали всем СИЗО,

он перемерил кучу шмуток,

одолел всех выбором парфюма,

то и дело что-то подбривал и выдавливал,

а по ночам не давал спать своими стонами,

изнывая от нетерпения

и дрожа от эротических фантазий.

Глупенькая молодая жена его,

возбуждённая прочитанным,

заинтригованная и слегка ошарашенная,

была горько разочарована,

когда нахальный Герцман

вместо стихов и вздохов о любви

цинично использовал свою «фейгеле»

прямо на «кумовском» столе,

по-кроличьи кончив за пару фрикций

(кстати, гомосексуалист на идиш

называется нежным словом «фейгл»).

Получив от жены увесистую плюху

и разъярённое: «Гад! Импотент!»,

удовлетворённый Герыч целый день

с блаженным видом фиглярствовал на шконке,

смакуя сальные подробности и мстительно вздыхая:

«А вот залетит, сучка — будет знать, тварь!»

В этом намерении и был, оказывается, его замысел,

его последний шанс избежать развода.

Такой вот занятный человек

оказался на пути Степанова в самое нужное время,

и тот был искренне благодарен Герычу

за полученную «арестантскую науку»,

поскольку многое о тюрьме

он узнал именно от Герцмана,

и все эти специфические «лайфхаки»,

знания изнаночной стороны жизни,

несомненно, очень пригодились ему.

Два арестантских месяца Степанова завершались,

а вот завистливого Герцмана

напоследок задавила «жаба».

Он впал в агрессию, захандрил,

начал злиться по любому поводу,

требовал от Степанова каких-то дурацких клятв,

предрекал, что тот выйдет на волю

и тут же навсегда забудет о проблемах

своих «товарищей по несчастью»,

пугал какой-то невнятицей насчёт того,

что следаки-де Степанова непременно обманут.

В общем, от зависти Герыча понесло.

Когда Степанов кинулся собирать свои вещи,

вполне ожидаемо получив от судьи

новомодный «домашний арест» —

вторым в России, между прочим —

Герцман снова полез к нему

с надоевшим горячечным шёпотом,

но тут уж Степанов никак не смог удержаться,

он был уже весь там, дома, на воле,

чувствовал себя снова прежним.

Ему не нужно было больше притворяться,

слушать всё это тюремное «бла-бла-бла».

Страшный чёрный мир так и не стал для него своим,

хотя Степанов понял его устройство,

научился жить по его понятиям,

понимал и впредь никогда не осуждал

незадачливых мужчин и женщин,

вступивших в конфликт с законом —

такая выпала им карта, только и всего,

судьбу не обманешь.

Это был негативный, но полезный опыт,

Степанов не подозревал раньше,

как велик и ужасен этот параллельный мир,

невидимое всеми Зазеркалье,

которое существует рядом,

незаметно наблюдая за обычными людьми.

Он не встречал в этом мире раскаявшихся -—

все осуждённые сетовали только на то,

что на суде им чересчур «много дали ни за что».

А ещё он подумал про всех тех бедолаг,

что прошли до него через эту «пресс-хату»,

через вонь, храп и духоту,

через отвратительные герцмановские «колпаки»,

представил их отчаяние и безысходность,

их долгие бессонные ночи

под никогда не гаснущей лампочкой,

подумал на секунду о том,

сколько же их ещё побывает здесь…

— Прикуси жало, сука! —

с наслаждением прошипел Степанов

потерявшему дар речи Герцману прямо в лицо

и пулей выскочил на «продол».

— Ой, не зарекался бы ты, парень… —

пробормотал за его спиной контролёр.