Папочка 10/10

Сырым промозглым мартовским вечером,

когда женское общежитие номер семь

приготовилось весело отпраздновать завтра

очередной Международный женский день,

наш вечно пьяненький сантехник Витя

совершил мощный террористический акт.

Впрочем, обо всём расскажу по порядку.

В начале восьмидесятых седьмая "общага"

была, как говорится, "гнездом разврата" —

в ней проживало восемьсот студенток

местного института народного хозяйства,

в большинстве своём девушек приличных,

но мужчины пятнадцати общежитий студгородка,

окружавших со всех сторон "цитадель порока",

считали "куртизанками" всех поголовно.

Следует сказать, что времена были тогда

вполне даже сексуально раскрепощёнными,

хотя ханжества, конечно, тоже хватало,

но одно дело коллектив или, скажем, семья,

и совсем другое — свободные отношения,

без пап и мам, когда гормоны играют марш,

можно одеваться как тебе заблагорассудится,

горячие взгляды приветливых мужчин и женщин

без стыда оглаживают твоё молодое тело —

или вы забыли себя самих в семнадцать лет?

Теперь о самом главном — при чём тут я.

Поступив в институт "национальной экономики",

как шутливо называли его на импортный манер,

я каким-то чудом сумел заселиться в общежитие,

где нас, молодых мужчин, было очень немного,

мы занимали всего полтора десятка комнат,

разбросанных на пяти этажах с общими кухнями,

умывальными комнатами и туалетами,

и в женской массе местного населения

выглядели как-то весьма малосерьёзно —

этакими слоняющимися альфонсами.

Стипендии не хватало, все искали работу,

кто-то выгружал вагоны, кто-то таксовал —

меня по случаю взяли вахтёром общежития,

и то нелегально, числился Мишка, один за всех —

его в 90-е расстреляли на Сахалине бандюки —

но запись в трудовой у меня всё-таки осталась.

Работа была суматошная и довольно опасная,

драки случались чуть ли не каждый день,

желающих прорваться через "вертушку"

и попробовать пряного девичьего тела

во все времена здесь было хоть отбавляй.

Дежурили с вечера до утра, потом учились —

нас подменяла суровая бабушка Иди-ка-ты-на***,

которую боялись даже хоккеисты местного СКА,

ходили слухи, что её выгнали из ВОХР за то,

что она шмаляла без всяких раздумий на голос

и положила таким макаром десятка два человек.

Вечером бабушка укладывала вязанье в сумочку,

говорила нам: "Ну, дожить вам до утра, щеглы!"

исчезала в сумерках — и вся местная братия

устремлялась к дверям нашего общежития,

до самых бровей накаченная спермой и винищем.

Через неделю меня знало в лицо полстудгородка,

популярней "вахтёров нархоза" были если только

Валерий Леонтьев или эстонский красавчик Яак Йоала —

я мог пустить человека в желанное "чрево Парижа",

а мог и оставить по ту сторону тяжёлой двери,

на вахте у нас собирались по вечерам с гитарой

все лица мужского пола — от массового набега

можно было отбиться только командой,

поэтому в случае предстоящего "прорыва",

о котором исправно доносила нам разведка,

на "ринг" спешили наши борцы и боксёры.

Витя-сантехник был робким забитым работягой,

как-то на Новый Год он вышел погулять на улицу,

и в пяти метрах от крыльца нарвался на пьяных,

которые в праздничном припадке бурного веселья

воткнули Витю, как ёлочку, в огромный сугроб —

и замёрз бы наш сантехник в этом капкане совсем,

но тут весёлые дамы вывели под руки на крыльцо

чеченца Ширвани, и тот острым зрением горца

разглядел в темноте специфическую Витину шапочку,

была у него такая — смешная, полосатая, с кисточкой,

так вот эта кисточка и спасла Витькину жизнь,

а вот кое-какие пальцы на ногах пришлось удалить.

К тому времени, когда наш террорист-сантехник

решился произвести своё жуткое святотатство,

я прожил в седьмом общежитии уже целых три года,

имел труднопроизносимый титул "предстудбытсовета",

частенько ручкался с ректором нашего ВУЗа,

прекрасно знал, кто и чем дышит в общежитии,

не брезговал помогать и "падшим женщинам" —

сколько их пронеслось туда-сюда через мои двери

с деловым видом — тоже мне секрет Полишинеля,

клиентов привозили им наши ребята-таксисты,

побибикал условным образом под окнами — и вуаля!

Сколько раз мне приходилось отбивать дам от хамла,

выслушивать по ночам истеричные пьяные исповеди,

укладывать спать до утра на узкий вахтёрский диванчик —

проститутки ведь тоже люди, такие же, как мы.

Мораль нас совершенно не занимала в то время —

чертовски хотелось жить, учёба тянулась бесконечно,

если надо было списать – списывали без зазрения совести,

торговали джинсами, продавали водку по ночам,

хотя если честно – все-таки больше, наверное, покупали.

С виду такие циничные, наглые, пошлые и развязные,

в душе мы были добрыми, отзывчивыми и ранимыми.

Я напрягаю память – нет, я не помню злых и гадких людей.

А драмы? Боже мой, какие удивительные трагедии

чуть ли не ежедневно разыгрывались на моих глазах,

сколько сердец было разбито на ступенях крыльца,

сколько слёз и горьких проклятий услышали мои уши!

Суждено было и мне самому в один прекрасный момент

стать отвергнутым возлюбленным молодой красавицы —

Господи, как я проклинал себя, когда однажды сам впустил

холодным утром назад в общежитие эту нагулявшуюся дрянь,

прятавшую от меня свои счастливые довольные глаза,

как плакал потом, казалось – всё, мир рухнул, жить незачем,

как мстительно радовался её зарёванному лицу потом,

через месяц, когда мою бывшую "поматросили и бросили".

Ах, эта извечная женская склонность к вероломству...

Итак, было седьмое марта, девять часов вечера,

когда ко мне в комнату ворвалась женская толпа.

Меня, изволившего мирно дремать, растолкали —

я никогда в жизни не видел столько разъярённых лиц,

меня толкали, рвали с плеч рубаху, что-то орали...

Это был первый массовый психоз на моей памяти,

если не считать майских и ноябрьских демонстраций —

наблюдать спросонок женское безобразие было жутко,

доселе милые дамы преобразились в злобных фурий

и вели себя крайне негативно, если не сказать больше —

меня тайком щипали, тыкали кулачками — почему, за что?

"Тихха!" — от моего рыка с потолка посыпалась извёстка,

опешив, нападавшие отступили, и тут всё прояснилось.

Витя, как человек труда, поступил по-своему правильно.

Он реально мыл всю зиму все наши чёртовы сортиры,

то и дело требуя оплаты — но ему обещали и не платили,

к весне гегемоново долготерпение совсем иссякло,

Витя долго слушал подколки и насмешки в свой адрес,

потом разозлился и в аккурат перед женским праздником

заколотил огромными гвоздями-сотками двери в туалеты,

после чего забаррикадировался в своей каморке,

с чувством выполненного долга накатил ещё "бормотухи",

расхрабрился и дрянным козлетоном запел излюбленное:

— Еду-еду-еду я, в Благовещенск еду я,

там живут мои друзья — алкоголики и я!

Ситуацию усугубляло то, что единственный лом-гвоздодёр

Витя предусмотрительно уволок в своё логовище.

Пока утомлённые естественными потребностями дамы

организованно бегали в соседнее с нами мужское общежитие,

я вёл с обнаглевшим террористом сложные переговоры,

которые то и дело срывались несознательными гражданками,

категорически требовавших у меня Витиной крови.

Процесс затянулся — достигнув к полночи консенсуса,

в сопровождении беснующихся обитательниц общежития

мы шествовали от туалета к туалету, Витя для вида упирался,

потом торжественно выдирал с визгом из косяков гвозди,

и глядя с восхищением на нетрезвого субтильного сантехника,

одна крупногабаритная девушка вдруг резюмировала:

"Вот это мужик! Вот это я понимаю! Сказал — сделал!"

Наступало утро. Я сидел на вахте, отгоняя сигаретой сон,

"жрицы любви" возвращались с ристалищ страсти,

покупать цветы-конфеты и поздравлять было некого,

девчонкам из группы мы отдарились какой-то ерундой,

предстоял суматошный день, дежурил наш деканат,

всё должно было происходить на высшем уровне,

где-то в тумбочке валялась недописанная курсовая...

Зевая, появился мой напарник, "афганец" Вовка,

недавно вернувшийся с боевой медалью из Кандагара,

он служил в десанте и случайно остался в живых —

остался сидеть на БТРе, нарушив приказ «всем под броню»,

и когда головной БТР налетел на мину, то весь экипаж погиб,

а Вовку выбросило на камни и тяжело контузило.

Теперь Вовку то и дело приглашали на всякие вечера,

юные прекрасные школьницы дарили герою цветы,

отчего наш Вовка страшно смущался и краснел,

это поначалу "афганцев" привечали, потом забыли…

— Ты слышал? Вчера у соседей девчонка повесилась!

Сердце моё замерло в горле, краска ударила в лицо:

"Накликал, напророчил! Дура, ой, дура какая!" —

первым делом я сразу же подумал про "бывшую",

это она шастала на дискотеки в соседнее общежитие.

— Нет, не наша, с автомобильного факультета…

Приревновала своего жавера к какой-то шмаре, —

по части лексики Вовка был истинным сыном Урала.

Я неопределённо махнул рукой: "Потом, потом!" —

в двери протискивалась бабушка Иди-ка-ты-на***,

отвечавшая одинаково на все вопросы и комплименты.

Это означало только одно — наконец-то наступило утро.

Я вышел на крыльцо, чтобы прогнать сонливость —

с неба сыпало и капало, повалил снег с дождём —

вот тебе и Восьмое марта! А я-то думал, что уже весна…

Из общежития выпорхнули стайкой весёлые первокурсницы,

одна из них вдруг подбежала ко мне и чмокнула в щёку.

— За что? — оторопело крикнул я ей, убегающей, вслед.

— За туалет, папочка! — донесся в ответ звонкий хохот.

... «Папочке» уже месяц как исполнилось девятнадцать.