Деревянная лошадь 10/10

Скажу сразу, я не знаю, что такое успех. То есть, когда-то знал, но забыл. Ничего удивительного, ведь успех, если речь не идёт об игрушечных, полудетских достижениях, смахивает на деревянную лошадь, которую хитромудрые греки подарили провинциалам. В любую минуту оттуда могут выскочить изнурённые клаустрофобией солдаты и перебить, почивающих на лаврах, селян. Точно, успех сродни военной победе. Так кстати и выражаются киношные стратеги: успех нашей прошлогодней кампании. Мол, никто им не указ! А главное, никто не гарантирует, что следующая полномасштабная вылазка в стан неприятеля не окажется провальной. Да что там мелочиться, на войне ведь и убить могут. В случае чего, так и напишут в реляциях: пал смертью храбрых во время прошлогоднего успеха.

Сейчас подумал, что кто-то, заглянув в этот микс, непременно обвинит меня в упадничестве.

- Ты рассуждаешь, как отъявленный неудачник. – Скажет этот кто-то, пытаясь совладать с внезапно нахлынувшим чувством превосходства. – Как до сих пор тебя такого выдерживает жена?

- Не знаю, наверное, привыкла. Ей, вероятно, нравится, что я всё ещё жив. Тебе такое в голову не приходило? – Отвечу я, мысленно соглашаясь, что исповедь эта может быть написана кем угодно, только не человеком, привыкшим любой ценой стоять на своем.

Конечно, в мире есть немало профессий, где без этой привычки далеко не уйдёшь. Кого бы я назвал сперва? Военных, отправляющихся на очередную бойню, профессиональных спортсменов на вершине их минутной карьеры, актёров, превращенных талантом или другим стечением заинтересованных сил, в мега звёзд, а ещё, уголовников, образ жизни которых и окружение сделали из них фаталистов. Само собой, прежде чем начинать рискованное предприятие, нужно убедить себя, как минимум, в личном бессмертии. Это не страховой полис и никакая не гарантия, это – мантра, повторенная миллиарды раз и выраженная несколькими словами: победа будет за нами, и за ценой мы не постоим. Моя мантра, в таком случае, будет звучать по-другому: Победа, так победа, где наше не пропадало. Чувствуете разницу? Скажете, со мной покончат быстрее? Шальная пуля, или штык-молодец, или осколок снаряда поставят наконец точку в моей незатейливой, но счастливой биографии? Не знаю, может поставят, а может, нет, обойдутся запятой или даже тире, главное, что мы ещё поживём, потопчем родную планету, покоптим это небо над головой. Возможно, подобное возвращение к жизни тоже может сойти за успех. Думаю, это в природе людей, стремление выйти сухими из смертоносного шквала, называемого Жизнь. Не всем удаётся. Вот почему, большинство моих современников связывает свои виды на успех не с бессмертием, а с долголетием. Дотянул до забывших о тебе, рассеянных по белу свету, праправнуков, держи пирожок, и дай-ка, поправлю тебе катетер. Не удивительно, что при таком раскладе, многие персонажи, выросшие уже из детсадовского возраста, вынашивают дерзновенные планы дожить до обеспеченной старости. К слову, некоторые лексиконы, как бы вторя им, утверждают, что это – синонимы: успех и обеспеченность. Что тут скажешь, может и синонимы, если забыть, что утром деньги, а стулья – только вечером. Есть тут и своеобразие. Обеспеченность каким-то непостижимым образом связана с независимостью, связана но не вполне. Для этого ещё много чего нужно. Поэтому даже обеспеченную старость за успех я принять не могу. Конечно-конечно, в нужде и болезнях ничего хорошего нет, но кое-кому и такое положение дел не мешает чувствовать себя на коне.

Ладно, шутки в сторону, поговорим о том, какое событие в своей пологой жизни лично я склонен считать успехом. На эту тему следует хорошенько поразмыслить, потому что с кондачка подобную задачку не решить.

 Скажу сразу, речь о звёздном статусе не идёт, этот вариант отпал вслед за молочными зубами, давно.

Итак, в небожительство я не верю, вы уже поняли, но удача - другое дело. И неспроста. Успех возвеличивает, удача поощряет. К примеру, можно считать большой удачей, что наши с тобой жизненные пути пересеклись, но до успеха было ещё слишком далеко, как до земли обетованной. Ну скажи, откуда я мог знать, встретив тебя, что всё решится в тот же час, и Египет в ладони я поменяю на Ханаан в небесах? Откуда мне было знать, что всё исполнится, как по нотам, и семь казней, и расступившееся море, и небесная манна, и падение городских твердынь?

А началась эта история в столице тогдашней нашей державы, державы, условное название которой в те годы, как Эйкумена, писалась непременно с заглавной. Однажды, лет сто назад, в редакции молодежного столичного журнала я встретил земляка. В этом не было ничего сверхъестественного. Провинциалы испокон веков устремлялись в столицу. И наш брат, начинающий писака исключения не составлял. Потенциально, каждого юного честолюбца, с литературным шилом в одном месте, там ожидала почетная дырка от редакционного бублика. Когда-то я в это верил. Говорил уже, о звёздных соблазнах пришлось забыть – младенческое завихрение. Мечталось о стадионах, до отказа набитых впечатлительной публикой, о заграничных вояжах и прочем, и прочем, и прочем. Земляк тоже оказался фантазером со странным именем Савва.

- Слава? – Не поверил я своим ушам, уж слишком экзотично прозвучало это имя

- Нет, Савва, Савва Шведов –Поправил он меня, улыбаясь самой обезоруживающей своей улыбкой. - Шедевриально? Не правда ли?

Ему явно нравился этот набор звуков «ш», «в», «р», «с». Казалось даже, что он немного пришепетывает, выговаривая, к примеру, звук «с». Лучший закус под шардоне - шмоточек сала.

- Шедевриально. – Согласился я, почти искренне. Не удивительно, что едва мы познакомились, моментально нашли общий язык. Я спросил, чем он занимается в свободное от сочинения сногсшибательных шедевров время. Он сказал, что моряк, ходит за бугор шкипером на шхуне.

- На шхуне? – Снова я удивился, Савва Шведов – шкипер на шхуне.

Он засмеялся: Электриком на сухогрузе. А ты поверил!?

В то время я работал на маяке, разжигал путеводный фонарь, и это ещё больше нас расположило друг к другу.

Итак восвояси я возвращался отнюдь не с пустыми руками, и это были не вещи, не впечатления от столичных театров и магазинов, это были названные Саввой, координаты литературных тусовок в родных местах. Он – бродяга, пребывавший в регулярных разъездах по миру, знал о литературной жизни нашего города гораздо больше моего, в том смысле, что я не знал ничего, жил, до нашей с ним встречи, как на необитаемом острове, отрезанный от мира. В добавок, в отличие от меня, Савва был женат, а я, в отличие от него, ещё нет. Даже планов матримониальных тогда за душой не имелось. Прослеживалась ли тут симметрия? Едва ли. Но справедливости ради, следует сказать, что когда мы с тобой всё-таки решили пожениться, Савва созрел для развода. Конечно, виной тут никакая не симметрия, а то, что его списали на берег. Выходила девушка за моряка, надолго отлучающегося из дома и возвращающегося с волшебной тележкой, наполненной подарками, а пришлось коротать век с простым технарем, влачившим свою призрачную жизнь от зарплаты до зарплаты. Я видел её однажды, у себя дома, на дне рождения, которое устроил для новых друзей. Тебя на нём не было, а супруга Саввы была, ослепительно красивая женщина, привлекавшая какой-то восточной, сказочной красотой. Не помню, чтобы она говорила, и я мог бы назвать её Сфинксой, но остановился на другом имени. Окрестил её Шамаханской царицей, решив, что в третьем акте она должна исчезнуть.

Она испарилась гораздо раньше, когда появилась ты. То есть, прямой связи между двумя этими фактами не наблюдалось. Говорил же, симметрия тут ни при чем. В добавок, вы абсолютно не были похожи друг на дружку, хотя и ты была ужас как хороша, и восток тоже проехался по твоим генам. Спасаясь от одиночества или по той же причине, что и я, в поисках близкого по духу круга общения, ты обосновалась в том клубе, куда наведался я по возвращении из столицы, примерно на месяц раньше меня, но в вечер моего дебюта задержалась на работе. Поэтому я не мог тебя видеть до начала, на улице перед входом, когда исподтишка изучал новые для себя лица, вслушивался в голоса, пытаясь угадать, кто есть кто в этой говорливой толпе, потенциальный друг или недруг, любовница или злыдня? Ты, как я сказал, опоздала и просочилась незамеченной в комнату, где проходило действо. В этот момент я стоял на «лобном» месте и, краснея, потея и размахивая руками, точно утопающий, скандировал тогдашние свои стихи:

«и далёкая корова,

по-львиному жадно припав к земле,

готовилась к прыжку».

Не знаю, что клубные деятели нашли в моем шоу, но приняли меня на ура. Короче, когда мы оживленной гурьбой высыпали на улицу, мне уже было не до тебя. Одно, другое, третье еженедельное толковище, с последующими посиделками в кафе или гостях, а я ещё толком не знал тебя, не ведал, чем ты дышишь. Но забывая порой твоё обиходное имя, уже тебя выделял, хотя в клубе и на прочих междусобойчиках ты в основном помалкивала. Это не было молчанием бездны или глупости. Когда кто-нибудь из новых друзей высказывался, я нет-нет бросал взгляды на твоё живое лицо, и видел, с каким азартом ты внимаешь. Ты, как будто вся целиком отдавалась общению, не произнося ни слова. Но стоило кому-нибудь, по пьяне или по другой причине, начать пороть чушь, ты тут же вставала на защиту здравого смысла, и нападала, словно маленький, очаровательный Дон Кихот на стадо своих пустокрылых фантомов, и в задымленной комнате звенел твой грудной, срывающийся в юной запальчивости, голос.

 До сих пор не пойму, почему я окрестил тебя Шахерезадой? Знаю, по-русски это звучит не ахти, но твой аккуратный задок тут ни при чем. Шахерезада – ночная рассказчица. Откуда я мог знать, что ты любишь полуночничать? Откуда мне было знать, что ты не исчезнешь ни через тысячу ночей, ни через сотню тысяч? Привиделось что ли в беспокойных подростковых снах? А еще необъяснимым было вот что, я абсолютно не помнил и не помню, как и когда мы с тобой познакомились. Не значит ли это, что мы были знакомы всегда? Мне еще не было известно, где ты живёшь, одна или с родителями, но едва ли с мужем или детьми, не знал, что составляет твою жизнь, но я уже чувствовал, что в этой жизни уготовано место для меня, чувствовал это и опасался, как опасаются заходить в глубокую воду те, кто хоть раз тонул. Было ли это прообразом свадебной лихорадки? Не знаю. В конце концов, ты тоже меня ни о чем таком не расспрашивала, а только смотрела, и в непрозрачных глазах твоих читалось ожидание и азарт. Чего ты от меня ждала? Решительных действий? Полагаю, ты сама толком не знала. Но знала ли ты, что если Магомет не идёт к горе, то гора должна подсуетиться – другой вопрос.

Однажды ты все-таки позвала меня к себе, меня и Савву. Мы, кажется, впервые ехали вместе в автобусе, только-только выяснив, что живём в одном районе, и нам по пути. О чем говорили, не помню. Наверняка, обсуждали последнюю встречу на клубе, который закончился слишком рано. Обычные развлечения, случавшиеся после него, в тот раз сами собой отпали. А вечер обещал быть приятным, и только-только затевался, тогда ты нас и пригласила. Твой дом стоял в минутах пятнадцати пешего хода от моего, тоже почти безликая «хрущоба», отличавшаяся от банального общежития углубленностью в себя и частыми балконами по фасаду. Ты обходилась без балкона - первый этаж. Мы поднялись, восемь ступеней, лестничная площадка, четыре двери. Твоя - та, что без коленкоровой обшивки, выглядела убого.

- Ребята, секундочку подождите, я сейчас. – Сказала ты, ныряя в узкую прореху между многократно крашенным наличником и дверью, и затворяя её за собой. Мы с Саввой остались в реденьком, скучном полумраке одни. Семья его тогда ещё распалась не окончательно, но домой он явно не торопился. Я догадывался, каково ему, хоть никогда не был в его шкуре, понимал, что хвастаться нечем, поэтому не расспрашивал. Да и зачем? Ничего не поправишь, а только разбередишь.

И вот мы стоим на не очень широкой площадке бок-о-бок, и я как бы физически ощущаю лихорадочное его состояние. Он явно был на взводе. Твои обстоятельства тоже казались понятными без объяснений, почему ты нас оставила за дверью? Утром собиралась на работу в запарке, потому что элементарно проспала. И хоть я это уразумел гораздо позже, скажу, что утром и днём нормальная Шахерезада сама не своя, что бы она ни делала ночью. Её время густые сумерки и ночь. Именно тогда она преображается, даже внешне, становится неотразимой, до сих пор. Ладно, неважно. После работы, домой ты не попала, внезапных гостей не ждала, следовательно в гостиной наблюдался маленький бедлам. Предстояло по-быстренькому привести её в божеский вид. Как говорится, ничего личного. Ничего личного, но я, между тем, накалялся. Что меня раздражало? Передавались ли Саввины флюиды, сама его история, история обманутых надежд не воодушевляла. Твоя готовность на встречу тоже вдруг показалась подозрительной, даже в этом исчезновении за деревянной препоной, даже в столь предсказуемом беспорядке внутри было что-то не то. Знаю бред, паранойя, но в твоей очевидной приязни, вопреки здравому смыслу, я вдруг опознал подвох, засаду, солдат, томящихся взаперти, и ждущих своего часа. Все это могло показаться, и значит казалось согласованным заранее, и Саввин тремор и твоя суетливость, а значит, предвзятым.

Спонтанность – моё тогдашнее божество, божество суровое и беспощадное, непрестанно требовавшее новых жертв. Кто знает, как бы я себя почувствовал, если бы Саввы, с его душевной дрожью, не было рядом, или не было этой закрытой голой двери… И не важно, что вход в парадную оставался открытым, и можно было беспрепятственно уйти в любой момент, дверь передо мной породила в душе такую смуту, что меня обдало жаром, стало трудновато дышать. Или если бы затянувшаяся пауза длилась на несколько секунд меньше. Несколько секунд могли решить все дело. Ты могла распахнуть чёртову дверь настежь и впустить путников внутрь, трепещущего Савву, и меня на ватных ногах, и ровным счётом ничего не заметить, но ты этого не сделала. И когда ты всё-таки открыла дверь, вся в лучах угасающего дневного света, я уже был за гранью. Меня вдруг охватило железобетонное упрямство. Я хотел зайти, я жаждал прижаться к тебе, и наплевав на условности, жадно облапав, поцеловать в раскрытые губы, но не мог пошевелиться. Так бывает во сне, когда человек пытается говорить, двигаться, действовать, но даже если находит силы для произнесения слов, никто его не слышит. Силы для слов были, и их услышали. Я сказал, что не могу зайти, что меня ждут в другом месте, но я не услышал ни тебя, ни Саввы, ваши возражения и уговоры, которые тоже оставляли желать в плане предвзятости, повернулся и ушел.

Не так давно, лет десять назад, ты кое-что мне рассказала, кое-что любопытное, по обыкновению, ночью.

- Знаешь, - сказала ты, положив голову мне на плечо, - я верю в переселение душ, знаю, что это – правда.

- В каком смысле? – Лениво, после паузы, спросил я.

Мне неохота было разговаривать. Только что мы с тобой разыграли чудесную и, по обыкновению, изнурительную оперу в постели, оперу без зрительного зала, оркестровой ямы и сцены, оперу, где особо не поют и не говорят, но настоящую с увертюрой, кульминацией и апофеозом. Точно, апофеоз был шедевриальный, у меня даже сердце зашлось от блаженства, и барабанная дробь в ушах. Лежу, перевожу дух, прихожу в себя.

- В том смысле, что у меня однажды было видение, и настолько подробное, настолько реалистичное, что я уверена, это была я в одной из прошлых жизней, и ты там тоже был.

- Я? – Я тоже допускаю, что переселение душ возможно, потому что едва ли эта феерия, это счастье, эта нежность, закончатся ничем, но сейчас мне хочется, чтобы ты помолчала, мне просто лень говорить, и кажется, я засыпаю. – Каким боком?

- Не боком, спиной. Мы с тобой скакали верхом. Ты удерживал нашего скакуна за уздцы, а я ухватилась за тебя. Мы уходили от погони. Ты был в доспехах, и я точно помню, как по ноге моей бил меч в ножнах у тебя на поясе, и запахи помню, гари, все вокруг горело, запах взмыленной лошади под нами, твой запах. Вот этот, - шумно, носом втянула ты воздух, все еще лёжа на плече, и даря мне секундное чувство прохлады. - Так тебя и узнала..

Как я мог тебе ответить, если бы пришлось? Что все это из области фантастики, я – в доспехах, с тяжеленным мечом на поясе, плюс ты - тоже не пушинка, поэтому нашему скакуну пришлось бы не сладко.

"Боливар не вынесет двоих", - Сказал бы я тебе, но в ту минуту мне было не до монологов, засыпал.

- Деревянная? – Спросил я уже как бы сквозь сон.

- Что?

- На деревянной лошади мы с тобой рассекали?

Последнее, что почувствовал, как ты улыбаешься на влажном моём плече.

- Нет, Солнышко, на настоящем арабском скакуне, наша лошадь была живой…