Баллада о коне 10/10

Детство Степанова прошло на тряской телеге,

которую тянул по лесным дорогам гнедой конь,

выданный государством деду Степанова, 

фельдшеру, работавшему на селе,

для поездок к больным по окрестным деревням.

Машин в те годы на селе было мало, одни грузовые,

народ добирался в райцентр и обратно на попутках,

а иногда и пешком, отмахивая по грунтовке

километров двадцать-тридцать кряду.

Конь в селе считался невиданной роскошью,

спаситель и кормилец, он никогда не филонил,

безропотно тянул то плуг, то гружёную телегу —

хотя деду полагалось использовать коня

только для медицинской надобности,

но конь об этом явно не догадывался,

а вот дедов заклятый друг,

злопыхатель сельсоветчик Сыродеев,

прекрасно знал и часто сигнализировал куда надо.

Конь у Степановых был обыкновенный,

гнедой масти, рабоче-крестьянской породы,

спал в хлеву с коровой и курино-петушиной командой,

в еде был неприхотлив и довольствовался малым.

Степанов хорошо помнил его бархатистую кожу,

маслянисто блестевшую на закатном солнце —

дед сажал голозадого внука на конский круп,

малыш заливисто верещал что-то своё, радостное,

а конь терпеливо ходил по кругу и шумно фыркал.

Лошади вообще-то существа пугливые,

с тонкой душевной организацией,

хотя испуг их зачастую предсказуем —

одинаково сильно нервируют их 

шумные собаки или молчаливые волки,

от которых однажды зимой на санях по снегу

пришлось удирать деду и внуку Степановым,

приехавшим в сосновый бор то ли за ёлкой,

то ли по какой-то другой надобности.

Дед отчаянно матерился,

конь храпел и нёсся по рыхлой колее,

выкатив огромные от страха глаза,

волки висели на хвосте у саней,

а подслеповатый внучок знай себе веселился,

приняв стаю хищников за игривых собачек.

С собаками у юного Степанова были сложные отношения,

поскольку своей псины дед с бабкой отродясь не держали.

Деревенские псы дружелюбием как-то не отличались.

а вот цыганские волкодавы всех чужих недолюбливали.

Сам Степанов цыган не боялся,

он привык к ним с детства —

в соседней деревне стоял настоящий цыганский табор,

который бабка-акушерка часто патронировала.

Заносчивые мужчины работали пастухами в колхозе,

горластые женщины вели домашнее хозяйство,

цыганята промышляли мелким воровством,

но к маленькому докторёнку не задирались,

защищая от злых цыганских собак.

Любой конь вызывал у них искреннее уважение,

цыганята липли к фельдшерскому, как мухи на мёд,

гладили, что-то ласково бормоча на конском языке —

коню было очень приятно,

он влажно косил большим глазом,

его возбуждение было ощутимо физически,

он долго потом не мог успокоиться.

Эта конская склонность нервничать,

входить в раж с полооборота

сослужила однажды злую службу его хозяевам.

Как-то на самом исходе лета

дед с бабушкой поехали на вызов в дальнее село,

оставив внука и внучку бабушкиной матери.

Аксинья Дмитриевна зятя своего не любила,

ожидая от него неприятностей для дочери,

в тот августовский дождливый вечер

она вдруг разложила пасьянс один раз, другой,

а потом заголосила, как по мёртвому:

— Убил он, убил доченьку мою!

Внуки уставились на старуху, раскрыв рты,

и тут на улице раскатисто ударил гром,

за окнами вспыхнула бледным светом молния,

все услышали знакомое ржание,

гурьбой кинулись во двор —

конь стоял у дверей хлева нерассупоненый,

с обрывками упряжи на спине и на боках,

судорожно храпел и бил копытом.

— Господи! Убил наконец-то, дьявол поганый! —

голосила сухонькая Аксинья Дмитриевна,

стоя на крыльце и потрясая своей клюкой. —

Будь ты проклят, убивец ты чёртов, тьфу, тьфу!

И тут широкими шагами из дождя вышел дед.

Он был страшен.

Степанов навсегда запомнил его мучнисто-белое лицо,

отчаянный взгляд, сорванный голос,

которым дед негромко распоряжался.

В доме появились соседские мужики,

кто-то подъехал на грузовой машине

и снова умчался куда-то в дождливую темень.

Всё как-то сразу выяснилось.

Степановы возвращались короткой дорогой,

бабушка дремала, дед правил,

и тут на косогоре конь поскользнулся на глине,

телегу юзом повело вбок,

оглобли встали наперекос, пугая коня,

дед решил рвануть вперёд,

конь прыгнул что было сил,

порвал постромки и ускакал домой,

а дед с бабушкой остались барахтаться

под перевёрнутой телегой.

Дед командовал спасательной операцией сам,

только в городе выяснилось,

что всё это время он оставался на ногах

с открытым переломом руки.

Бабушке досталось куда больше —

рёбра, голова, что-то ещё внутри,

чего Степанов по малолетству не упомнил.

Но ничего, со временем всё заросло,

конь так вообще сильно не переживал —

а не хрен ездить в дождь по мокрым косогорам.

Лошади в деревне живут недолго.

Лет через пять конь постарел, осунулся, засопел,

ветеринар посоветовал деду

сдать его поскорее на мясо.

Ранним осенним утром дед надел уздечку,

погладил шелковистые когда-то бока,

и они пошли вдвоём по улице за деревню —

печальный дед и его покорный товарищ.

Вернулся дед к обеду один, пьяненький,

он долго плакал, сидя на крыльце,

такой несчастный и пришибленный

в своём немодном пиджаке

и старых разбитых сапогах.

Коня убивали прямо при нём —

завели в специальное стойло,

ударили молотком между глаз,

перерезали жилистое горло —

и понеслась коняшкина душа на небесный выпас.

Телега дедова со временем рассохлась и сгнила,

упряжь долго висела на сеновале, пока не истлела.

Нового коня деду больше не дали,

главврач выделил ему от щедрот

новенький блескучий велосипед,

пообещал со временем мотоцикл с коляской.

Но все эти чудеса цивилизации

деду толком так и не пригодились,

в восемьдесят четвёртом прибрался и он,

отмучившись полгода в психинтернате.

И осталась в памяти Степанова

живая картинка со звуком —

утро, дед идёт по двору, ведя коня в поводу,

и топот конских копыт,

вплетаясь в ритм и шарканье дедовых шагов,

звучит так мягко,

так приятно и знакомо,

что так и хочется выглянуть в окно,

чтобы увидеть,

как уходят оба они в туманную даль —

трудяга-конь и его старый хозяин.