Райнер Мария Рильке. Сфинкс 10/10

Когда приходится говорить об иронии, пронизывающей весь сборник Рильке «Жертвы ларам», то надо упомянуть и о тематическом, и о стилевом разнообразии этого сборника. Ирония повсеместна, однако выглядит она по-разному, порой весьма макабрически. Здесь легко отыскать не только виды Праги, часто сделанные в экспрессионистской манере, в 1895 году вовсе не ведущей в немецкой поэзии, но и социальные зарисовки. Иногда с удивлением спрашивают: а был ли Рильке экспрессионистом? В зрелые годы – нет, уже не был. Но как раз в период «Жертв ларам» Рильке еще только ищет свою манеру, так что совершенно не удивительно, что опирается он на поэтические нововведения, свойственные тогдашней немецкой поэзии, поглощенной творческими поискам в русле модернизма. К поэтам экспрессионистского толка относится и Эльза Ласкер-Шюлер (1869-1945), и ровесник Рильке Теодор Дойблер (1876-1934), и, скажем, Эрнст Барлах (1870-1938), который, хотя и не писал стихов, прославился своими скульптурами в духе раннего экспрессионизма – и прозой. Дело не во влиянии «кого-то на кого-то», а в самом воздухе эпохи, который не могли не впитывать в себя молодые поэты.

Экспрессионизм мрачно иронизирует по поводу окружающей действительности, поскольку она (действительность), с точки зрения поколенческих воззрений, страшна и уродлива, однако в этом ужасе есть своя погибельная красота. Эта тенденция проявляется в таком трагичном по ситуации стихотворении Рильке, как «Сфинкс». В стихотворении речь идет о (скорее всего) женщине-самоубийце, умирающей в госпитале для умалишенных. Почему «скорее всего»? А потому что Рильке не дает прямого ответа на то, что именно происходило и происходит, специально не называет вещи своими именами, а рисует своего рода загадочную картинку, ребус, требующий тщательного разгадывания. Прежде всего, вывод такой – Рильке и других поэтов-модернистов никак нельзя понимать и переводить буквально.

Он, например, пишет «in starrer Hand das heiße Rohr von Stahl». То есть, женщина-полутруп крепко держит в негнущихся пальцах «горячую трубу из стали». Тут разгадка несложная: очевидно, речь идет о револьвере, чье дуло еще горячее после выстрела («дымящийся револьвер»», если сказать по-русски). Переводить das Rohr как «тростник, камыш» или даже «трость» совершенно невозможно, так как значение не соответствует описываемой в стихотворении ситуации. Тем более, что в немецком языке относительно «Rohr» есть традиционное толкование – «ствол»; (das Rohr auf die Lafette aufziehen – перетягивать ствол на лафет).

Но где здесь ирония? Она появляется опять же за счет обрисованной в стихе ситуации. Появляются уличные зеваки (Die Menge gaffte), потом приезжает карета скорой помощи (Bis der Rettungswagen) – и пафос трагичности стирается за счет бытовых деталей. Тут, видимо, в этом зыбком балансе между иронией и трагедией, в тщательной прорисовке психологии самого образа, отличающегося от реальности и реализма модернистским искажением форм, и происходит волшебство понимания авторской речи, крайне малопонятной для непосвященных и просто убийственной для проблемы «точного» перевода. Возможно, именно в зыбкости авторского «Я», в постоянной нюансировке «авторской точки зрения на событие», и заключается притягательное обаяние рильковской поэзии.

Сфинкс

Ее нашли в довольно жутком виде:

раскроен череп, и при ней притом

был револьвер. Зеваки, это видя,

пошли за доктором; тот рявкнул: «В желтый дом!»

Так... одежонка, шаль... И ни записки,

ни документов. Даром, что жива.

Врач задавал вопросы тоном склизким,

потом священник... Зряшные слова!

Вдруг поздно ночью что-то прохрипела

она... Не жгло ль признанье ей уста?

Но кто услышит? Вскоре отлетела...

Что там, снаружи? –

 Та же пустота.

Sphinx

Sie fanden sie, den Schädel halb zerschlagen,

in starrer Hand das heiße Rohr von Stahl.

Die Menge gaffte. — Bis der Rettungswagen

sie brachte in das gelbe Stadtspital.

Nur einmal hat das Aug sie aufgeschlagen…

Kein Brief!, kein Name, nur ein Kleid, ein Schal;

dann kam der Arzt mit seinem leisen Fragen

und dann der Priester. — Sie blieb stumm und fahl.

Doch spät bei Nacht, da wollt sie etwas sagen,

gestehn… Doch niemand hörte sie im Saal.

Ein Röcheln. — Dann ward sie herausgetragen,

sie und ihr Schmerz. —

Und draußen steht kein Mal.